Произведение современного искусства зачастую невозможно отнести к какому-то определенному виду и жанру. Арт-объект (так это теперь называется) обычно представляет собой синтез живописи, музыки, кино и ещё многого другого. Если присмотреться получше, попытаться понять, то можно обнаружить, что такой синтез существовал и раньше, например, в театре. Современность просто дала художнику новые возможности высказаться полнее и интереснее. Не все, конечно, принимают и понимают современных творцов. Но среди художников есть уникальные личности, которые обращают на себя внимание своими работами сразу, заставляют задуматься о глобальном, о добре и зле, о прекрасном. А это вечные ценности. Значит, современное искусство тоже может сеять разумное, доброе, светлое.
В Москве недавно объявили лауреатов 1-ой Московской Арт Премии. Выставка номинантов на премию в изобразительном искусстве и архитектуре прошла в Парке «Зарядье». Там была представлена работа московского скульптора Алексея Дьякова. Работа, посвящённая музыке. Мне, как музыканту, она показалась очень интересной, необычной. Мы решили узнать у Алексея, как появилась «Протосимфония», какое место в его жизни занимает музыка и, конечно, задать другие вопросы, связанные с творчеством.
— Алексей, Вы недавно участвовали со своей работой «Протосимфония» в выставке, где были представлены работы номинантов на 1-ю Московскую Арт Премию. Ваша работа посвящена музыке. Как возникла идея? Что Вас вдохновило?
— Я сделал эту работу для выставки, которая была посвящена Сергею Сергеевичу Прокофьеву. В эту работу я вложил несколько смыслов. Первый относится к музыке. Возьмём классику. Там все инструменты сделаны из дерева. Самый распространённый в классической музыке инструмент – скрипка. Изначально она растёт в лесу в виде дерева. Потом в нужный момент скрипичный мастер срубает это дерево, высушивает его и затем придаёт ему рукотворный образ, наделяет красивыми чертами, силуэтом, возможностью издавать прекрасные звуки. Я считаю, что это, действительно, великое мастерство – создать скрипку. Амати, Страдивари, Бергонци – все они великие мастера, создатели прекрасных инструментов. Мою работу условно можно поделить на сектора, на уровни. Каждый уровень отвечает определённому этапу. Нижний уровень – пень – это когда скрипка растёт в лесу в виде дерева. Такой не оформившийся, нерукотворный образ будущей скрипки. По сути, это и есть протосимфония – тогда, когда она ещё только звучит в виде шелеста листьев. Второй уровень, вторая часть – это рукотворный столб. То есть тот период, когда мастер уже сделал скрипку, наделил её всеми нужными эстетическими чертами и музыкальными возможностями. Потом следующий мастер берёт эту скрипку, извлекает из неё прекрасные звуки, рождает музыку. Эта музыка светится, когда мастер играет. Этим светом он озаряет всё вокруг, заливает им пространство, обогащает его. Этот свет освещает путь поколениям, которые идут следом. Возможно, что он даже сгорает при жизни, но свет остается. К этому как раз относится третий уровень — вот эти светящиеся пластины, такая растяжечка, которая как бы уходит от земли в небо. У меня даже родился слоган к этой работе: «Музыка рождается в земле, а уходит в небо». Вот первый смысл.
Вообще, эта работа может быть применима ко многим вещам. В частности даже к человеку, к его самосовершенствованию. Например, рождается ребёнок. И он, как это ни грубо звучит, имеет неотёсанную форму пока. Это значит, что если он не будет развиваться, не будет учиться, он так и останется «неотёсанным». Но если в нём проснётся жажда знаний, самосовершенствования, саморазвития, то он начинает принимать какую-то форму. Мне очень нравится, как происходило обучение в эпоху Возрождения. Ученики жили в мастерской учителя и учились у него не только профессиональным приёмам, навыкам, а видели каждый день, как он живёт, как двигается, что он думает, что говорит. Происходило непосредственное общение ученика с мастером, учителем. Было разностороннее обучение. Благодаря такой преемственности и рождались прекрасные мастера. И значит, что этот пень – это «неотёсанность» человека. Потом человек начинает обучаться и постепенно принимает какую-то рукотворную форму, формируется, как личность, формируется, как мастер, как профессионал своего дела. Затем он начинает гореть и уже сам генерирует какие-то собственные идеи. Он делает уже свои работы на основе полученных знаний. Соответственно, верхний уровень – это когда человек горит, и опять же своим творчеством освещает и просвещает всё вокруг. Вот такой есть ещё момент. Это два основных.
Третий момент связан с духовным деланием, духовным восхождением. Здесь происходит то же самое – путь от «неотёсанности» к формированию себя, как духовной личности. Следующий этап – свет, нетварный свет, невидимый свет, который исходит от человека в виде добра, любви, который так же освещает всё вокруг. Это вроде духовной лествицы восхождения. Это третий смысл.
«Протосимфония».
Мультимедийная инсталляция.
Смешанная техника: металл, дерево, оргстекло, свет, звук, программирование.
— А почему в инсталляции использована музыка из оперы «Любовь к трём апельсинам»?
— Я искал что-то очень яркое у Прокофьева. Вы же знаете, у него много ярких произведений. Вообще на то время он был модерновым композитором, очень таким продвинутым, как сейчас говорят. Прокофьев интересный. Не все принимали и понимали его музыкальные композиции. Он очень любил эксперименты, что и я в принципе тоже люблю. За это я его и уважаю. Прокофьев много музыки написал для разных фильмов. «Александр Невский» — все знают этот фильм и музыку к нему. Я искал у него что-то такое очень яркое, узнаваемое и в то же время достаточно простое, чтобы можно было переложить эту композицию на звуки рубящих топоров. Потому что топор – это то, чем срубают дерево и делают его грубую обработку. Получается, топор – это средство, приводящее от «неотёсанности» к «отёсанности». И я нашёл «Марш» из оперы «Любовь к трём апельсинам». Мне показалось, что это достаточно знаковая, узнаваемая вещь. В то же время она ритмичная, и мелодия очень интересная. На мой взгляд, она подошла, очень хорошо переложилась и исполнилась звуками рубящих топоров.
— Каким образом у Вас возникают такие необычные идеи?
— Я люблю делать мультимедийные работы, где много различных материалов, различных техник, люблю работать со светом, люблю кинетические какие-то моменты. Мне нравится всё это компилировать и создавать такие достаточно сложные вещи. Мне это интересно. Эксперимент опять же. Внезапно пришла идея. Я её набросал на листочке в виде эскиза. Даже не эскиза, а почеркушечки. А потом со временем приходят какие-то дополнения – что-то убрать, что-то добавить, это развить, добавить свет, добавить там ещё чего-нибудь. Музыка, какая музыка? Нужна ли музыка? Вот так в процессе всё и возникает, развивается.
— Есть ли у Вас ещё работы, посвящённые музыке?
— Именно посвящённые музыке – нет. Только эта.
— А связанные с музыкой, созданные во взаимодействии с музыкой?
— Да, есть. И с видео тоже. Я люблю работать с видео. Сейчас в Artplay идёт выставка «Ностальгия по настоящему». Ну как идёт, сейчас опять ничего не идёт. Но по идее она должна быть до 10 декабря. Там представлена моя новая мультимедийная инсталляция — такой стульчик на песчаных ногах, который то ли вырастает из песка, то ли рассыпается в песок («Место-положение»). А на заднем плане идёт видео, где показан бесконечно сыплющийся песок, как метафора бренности, перехода одного состояния в другое. Нет ничего более постоянного, чем временное. Вот такие философские моменты. Кажется, что это видео простое, просто сыплющийся песок. Но снять сыплющийся песок тоже не просто. Нужно было постараться. Также там есть звуковое сопровождение — шуршание сыплющегося песка. Иногда я создаю видео просто как отдельное произведение — видео-арт. В общем, я люблю работать со всеми медиа. Фотографию тоже использую в каких-то фото-инсталляциях или ещё в каких-то моментах.
«Место-положение». Мультимедийная инсталляция. Смешанная техника: металл, полиуретан, песок, видео, звук.
— Какое место в Вашей жизни занимает музыка? Вы сами играете на каком-то музыкальном инструменте?
— К сожалению, есть такой пробел в моей биографии. Ни на чём я не играю. Я пытался когда-то учиться играть на гитаре. Даже вроде что-то начало получаться. Но потом я «задвинул» это и всё забыл. Сейчас понимаю, что мне этого, конечно, не хватает. Я бы очень хотел играть или на фортепиано, или на скрипке, или, опять же, на гитаре. Этого да, не хватает. Но очень люблю музыку.
— Когда Вы работаете в мастерской, у Вас там звучит какая-то музыка? Если звучит, то какая? Нужен ли Вам вообще музыкальный фон для работы? Или лучше в тишине творить?
— Иногда нужна тишина, но в основном музыка работает. Да, музыка работает как фон. Причём музыка может быть совершенно разной. Это может быть и классика, и рок, и тяжёлый какой-то рок, может быть и попса вообще. И различные там современные какие-то направления в музыке. Но звучит музыка, которая мне нравится, которая мне приятна. Под музыку, которая мне не приятна, я не могу работать. Очень люблю работать под джаз. Он создаёт замечательный фон. В общем, всё зависит от работы и настроения. Иногда хочется чего-нибудь такого бодренького, иногда более лиричного и спокойного.
— Как Вы думаете, художники и музыканты – это люди из разных миров, с разным ритмом жизни или нет? Музыканты, мне кажется, более структурированные люди. Они пытаются придерживаться какого-то точного распорядка дня. Художники в этом смысле более свободны?
— По большому счёту все творческие люди схожи. Если творчество идёт, то не важно, художник ли это, поэт, писатель, музыкант, шеф-повар (высокая кулинария – тоже искусство). Если в основе человеческой жизни лежит творчество, то этот человек – художник в широком смысле этого слова. Что касается структуры работы, режима дня – это, как мне кажется, зависит от личности. Безусловно, режим очень полезен в том плане, что способствует повышению продуктивности работы. Если ты просыпаешься в одно и то же время, ложишься в одно и то же время, причём в нормальное – это здорово. Я раньше ночами творил. Ложился поздно и просыпался поздно. Потом я начал понимать, что это не очень хорошо, не очень продуктивно потому, что сбивается режим, и организм не очень хорошо работает. И я заставил себя перестроиться. Это было уже давно. Я начал ложиться спать более-менее рано и просыпаться тоже рано. И, конечно, продуктивность намного возросла. Но художник — не машина. Бывают какие-то житейские моменты, поездки и прочее. И этот настрой иногда сбивается. Его нужно постоянно поправлять. Но в целом, конечно, режим – это хорошо, то есть структура должна быть.
«ПСИидентификация».
Пластик, пенопласт, песок, купершлак, свет, программирование.
Находится в коллекции Наукограда Сколково.
— У Вас есть практически пророческие работы – пингвины в масках, изображения противогазов. Вы удивились, когда они попали в точку времени, то есть актуально зазвучали сегодня? Или это не совсем так?
— Пророческие, наверное, больше с противогазами. Венецианские маски, конечно, тоже имеют некую ассоциацию с пандемией. Это маски из комедии дель арте (комедия масок) итальянского театра лицедейства, сначала дворового, а потом переросшего в нечто более грандиозное, профессиональное. Там присутствовала маска Доктора Чумы. Но это, наверное, единственное, что связано с нашим нынешним положением дел. А я использовал маску Скарамучча, маску Капитана. Это немного другое. Это не относится никак ни к чуме, ни к пандемии в целом. Был такой персонаж — Капитан. Он был лжец. Себя выдавал за такого бравого и честного человека. А на самом деле был лживым и трусливым. Сама эта маска, по сути, скрывает в себе ложь, обман, лицемерие. Исходя из этого, я рассуждаю об этих понятиях в жизни — своей жизни и жизни вообще. Эта маска покрыта песком, т.е. песчаная маска получается. Я люблю песок как материал, с точки зрения фактуры, и с точки зрения философской подоплёки. Песок – это разрушенные частички некогда бывшего монолита. Песчинки — как квинтэссенция космической пыли. Всё вокруг создано из космической пыли. И вот у меня ассоциации с песком, что это частички Вселенского Космоса. Из песка на какой-то определённый промежуток времени создаётся всё вокруг: объекты, люди, вся наша планета. Потом это всё уйдёт в песок и прах. Потому что песок – это то, что не вечно. Вот такая «весёлая» история.
Falsus in uno, falsus in omnibus (ложное в одном, ложно во всём).
Материалы: металл, стеклопластик, песок. Находится в частной коллекции.
— Там у Вас присутствуют ещё пингвины. Почему?
— Почему пингвины? Я люблю пингвинов, особенно королевских, императорских. Они очень добрые, доверчивые, любопытные. Люди, кстати, часто пользовались этим. У пингвинов очень высокая организация. Они мне чем-то таких смешных людей напоминают, знаете, таких недочеловеков. Ведь это и недоптица получается, потому что не летает. Это единственная прямоходящая птица, которая не умеет летать. Раз она птица, то должна летать. Но она не летает, зато прекрасно плавает. У неё есть какие-то недокрылья, недоразвитые крылья-плавники. Выходит, что это больше плавники, чем крылья. Но раз пингвины – птицы, то всё равно должны летать по идее. И наверняка им хочется летать. Так же, как человеку хочется летать. У человека тоже нет крыльев, но человек стремится в небо. Человек стремится к полётам. Или в мечтах, или во снах человек всё равно летает. Поэтому человек начал придумывать разные способы, чтобы полететь в реальности. Вспомним того же несчастного Икара. И много подобных было персонажей, которые, стремясь к полёту, изобретали различные приспособления. В конце концов, человек полетел. Хотя летает он не сам. Но всё равно летает. В своих мечтах, в своих стремлениях всё равно люди летают. И не могут без неба. Люди стремятся вверх, к небу, к светлому. Соответственно пингвин тоже не умеет летать. И люди не умеют летать. И те и другие лишены чего-то очень важного для обретения полноты бытия. Поэтому мне нравятся пингвины. У меня возникает ассоциация, что это такие смешные люди, которые, если приложат усилия, стремления, то полетят. Полетят пингвины, люди. Все полетим (смеётся).
«Диалог».
Венецианский проект.
Холст, акрил, уголь, купершлак, песок, стекло, венецианские маски.
— Ясно. Вернёмся к противогазам тогда.
— Да, про пророческие вещи… Есть серия работ, основанная на противогазах. Я люблю противогазы. В моём творчестве противогаз – это не только спасение физического здоровья, физической жизни, но и духовной жизни. Когда человек надевает на себя противогаз, то он абстрагируются от внешних пагубных и агрессивных факторов. Он словно концентрируется на себе. Он оказывается в некой защитной оболочке и сосредотачивается исключительно на себе. Тем самым он спасает себе жизнь. У меня есть серия работ под названием «Необходимость». Там мальчик в противогазе и девочка в противогазе. И они подсоединены. У них один шланг. Они как будто дышат друг другом. Это уже любовь. Они не могут друг без друга, как без воздуха. Вот они надели противогазы, словно закрылись от внешних агрессивных факторов, внешних воздействий, каких-то там искушений и прочего. И вот дышат друг другом, живут, как единое целое. Как- то так.
«Необходимость».
Холст, акрил, графит, купершлак, песок, противогазы.
— Не приглашали с этими работами на выставки в связи с актуальностью темы?
— Нет. Эти работы достаточно давно созданы. А сейчас было несколько проектов, где принимали свежие работы, которые возникли прямо во время пандемии. А я во время пандемии другими делами занимался. Короче говоря, эти работы не подошли по дате изготовления. Ну и ладно.
— Лично мне современное изобразительное, пластическое искусство напоминает инструментальный концерт (любой музыки – от классики до современного авангарда, рока), у которого нет программы. Потому что зритель сам выбирает программу, сам рисует образы в голове. Хотя в изобразительном искусстве всё же присутствуют названия, но простор для мыслей широк. И порой зритель воспринимает работу не так, как художник. В современном искусстве достаточно моментов, которые нужно объяснять. Вы тоже иногда объясняете свои работы. Как Вы думаете, нужно ли это делать, чтобы точнее донести идею до зрителя? Или зритель должен сам интерпретировать работу?
— Это такой вопрос, который меня будоражит. На самом деле я не люблю объяснять свои работы, но иногда приходится это делать. Мне интересно, что скажет зритель изначально, без объяснений, как он поймёт работу, примет он её, не примет. Вот это мне интересно. А потом уже если нужно, то объясню. Конечно, было бы здорово, если бы зритель видел работу, как вижу её я. Но это в идеале.
— А если у каждой работы положить книжку или диктофон, где зритель мог бы выразить своё мнение по поводу увиденного?…
— Такого пока нет. Но думаю, что мало кто будет высказываться. Это нужно рядом с работой быть, подходить к людям и лично спрашивать. Уверен, будет мало людей, кто оставит какие-то свои мысли. Обычно — посмотрели и пошли. Ну и потом, на самом деле не так много людей, которые принимают современное искусство. Но это уже другой вопрос.
— А почему Вы в современном искусстве?
— У меня классическое образование. Я закончил Строгановку, где преподавали монументальное искусство. Там нам давали классическое образование. Мы лепили модели, огромные монументальные скульптуры, рельефы, в уменьшенном масштабе, конечно. Но всё это было в рамках классической школы. Когда закончил Строгановку, и у меня появилась мастерская, я сделал несколько работ в академическом стиле. Но потом мне стало не интересно заниматься академическим искусством. Я задумался, что мне делать, в каком направлении двигаться. Я прекратил заниматься академическим искусством. Но что мне делать, я ещё не знал, не знал, каким искусством мне заниматься теперь. Внутри меня образовалась такая пустота… Пустота и творческий вакуум. Мне уже не нравится то, что делал раньше, а чем заниматься в дальнейшем, я не понимал. Из-за этого у меня начались какие-то творческие муки. Это длилось достаточно долго — год, может, больше. А потом так сложилось, что я поступил в аспирантуру, в Строгановку. Мне назначили очень хорошего научного руководителя – Веру Дмитриевну Дажину, покойную ныне, Царствие Небесное. Замечательный человек и профессионал своего дела. Она и направила меня на стезю современного искусства, познакомила с современными художниками. Я начал вникать в эту тему, начал понимать новый для меня язык, образ мышления, средства выражения, новые материалы, в корне новый подход. Меня это всё очень заинтересовало. Я увлёкся, стал заниматься современным искусством.
Но я не забываю, конечно, какие-то классические, академические моменты. Потому что и в современном искусстве я использую классическую школу. Например, нужно сделать голову по всем правилам, отлить её и затем использовать в контексте какой-то большой инсталляции. Так что я продолжаю работать и в традициях академизма. Я считаю, что у меня хорошая школа, большой опыт работы со многими материалами. Вообще я много чего умею, простите за излишнюю «скромность» (смеётся).
Что интересно, я обучаюсь в процессе создания работы. Например, я придумал какую-то вещь. А для неё нужно сделать кинетический свет, какое-то движение и прочее. Тут я задаю себе вопрос: «А как это сделать?». Если раньше я на каком-то начальном уровне общался с электричеством, с электроникой и т.д., то теперь я научился очень многому. Раньше я приглашал специалистов, которые мне помогали с отдельными моментами в работе, смотрел, учился. Сейчас могу практически полностью всё сделать сам, за исключением каких-то сложных электронных моментов, которые тоже присутствуют в моём творчестве. Вот «Протосимфонию» я полностью сам сделал. Единственное, что я не смог – переложить «Марш» из оперы «Три апельсина» на звуки рубящих топоров. Это сделал мой знакомый музыкант.
— Спасибо за разговор, Алексей! Успехов Вам в творчестве и новых интересных работ!
Юлия Калашникова
Фото: Кирилл Дзюба, официальный сайт Алексея Дьякова
